Навигатор

В интервью с Юрием Сапрыкиным обсуждаем церковные итоги года, а скорее скандалы. Год отметился поддержкой военных действий на Украине и в Сирии, оскорблением чувств верующих оперой «Тангейзер», нападением на вечеринку радио «Серебряный Дождь», противостояниями вокруг строительства храмов, поддержкой сталинизма. Что о всем этом думают разумные люди? Завершаем раздел «Мнения» отличной колонкой Тима Стэнли о том, почему Бог не слышит нас в беде.

Андрей Кураев довольно жестко подводит итоги деятельности патриарха на данный момент. Можно с чем-то поспорить, но стоит ли только хвалить предстоятеля?

Публикуем фрагмент книги Татьяны Щипковой, в котором она повествует об особенностях восприятия вопросов веры и религии в тюрьме. Немного напоминает отношения общества с церковью и за пределами колючей проволоки.

Завершает газету прекрасный рассказ Паустовского о сожительстве двух христианских конфессий сто лет назад в царской России.

Содержание

Итоги года7

Бог оставил и не слышит нас17

Юбилей20

Путин против Шварценеггера28

Зона33

Первая заповедь 40

Послесловие48

Итоги года

интервью с Юрием Сапрыкиным

Либералы против церкви

В любом из утверждений, типа «либеральная общественность считает церковь отвратительной», или «церковь поддержала военные действия в Сирии», мы сразу вводим как данность существование некой общности с едиными взглядами как минимум по этим вопросам. И вообще общности, у которой по любому поводу есть согласованная позиция, от которой уже нельзя отступать. Мы мыслим и либеральную общественность, и церковь по образцу КПСС или «Единой России», но ни то, ни другое неверно. В самые острые периоды этих взаимоотношений, начиная с дела «Пусси-Райот» и заканчивая, собственно, военными действиями на Украине, я всегда обращал внимание, что в любом разговоре с разумным представителем церкви, он обязательно делает оговорку, что здесь не Политбюро. Понимаете ли, нет какого-то органа, который спускает разнарядки сверху по всем приходам, что по поводу Крыма нужно думать именно так и не иначе. Нет, каждый член Церкви и каждый батюшка решает этот вопрос для себя по-своему. Поэтому и я буду говорить за себя, а не за либеральную общественность.

Поддержка военных действий

Кажется, что в «послекрымской истории» иерархи РПЦ по ряду причин, наоборот, сохраняли определенную сдержанность, и в хоре ликующих, гневных или воинственных голосов, голоса представителей церкви были в наименьшей степени слышны. Да, они не сделали ничего, чтобы хор этот успокоить или приглушить, но с другой стороны, никак его не поддерживали. Пусть патриарх сидел на торжественном заседании с Путиным, посвященном оформлению присоединения Крыма, но его громогласных высказываний на тему «ура, мы ломим, гнутся шведы», я не припомню. Наоборот, было очевидно, что весь конфликт с Украиной и для него лично, и для МП — это довольно драматическая история. Они-то как раз разводиться с битьем посуды совершенно не намерены, не для этого нужна тонкая дипломатия с поездками в Киев, с совместными служениями, с мягкой, а иногда и не очень мягкой, борьбой за каждой приход на территории Украины, — не для того все это годами осуществлялось, чтобы сейчас сказать, «вы все фашисты, бандеровцы, до свидания». Тут связи оказались значительно прочнее тех отношений, которые формируются с помощью газовой трубы.

Дальше, по мере того, как конфликт вокруг Крыма перерастал в конфликт на Украине и в конфликт с Западом, стали отчетливо слышны голоса, которые глобальный геополитический мировоззренческий конфликт, наоборот, всячески поддерживали, если не сказать, разжигали. Отец Всеволод Чаплин — конечно, фигура номер один в этом смысле. Все слышали его слова о том, что хорошо бы была война, война благотворно действует на нравы, было бы замечательно, чтобы все жили похуже, глядишь, и о душе бы задумались… Весь этот поток речей, воспевающих движение в сторону бедности, закрытости, конфликта с Западом вплоть до войны, — к нему я отношусь крайне плохо. Даже не с христианских позиций, а исходя из простого человеческого инстинкта, говорящего, что убивать — плохо, и быть убитым даже за правду — тоже не очень здорово. Призывать людей к тому, чтобы они убивали друг друга, — это совсем не Божеское дело.

Стоит признать, что отдельные заметные люди в иерархии РПЦ на этом поле отметились, их было слышно, они поддерживали горячие головы. Это они говорили, что хорошо, если мы все рассоримся, а еще лучше — повоюем. И эти вопросы даже не сводятся к Украине и Сирии, ведь неважно, где объявлять священную войну. Сначала идет намерение или настрой, и только потом к этому настрою находят какой-то повод. Вот этот-то настрой меня и пугает.

Оскорбление «Тангейзером»

Скажу сразу, «Тангейзер» не смотрел. Судя по мнению людей его смотревших, которым я доверяю, спектакль вполне замечательный, и эпизод с выносом плаката в нем довольно случайный и проходной. Но это даже не важно, коллизия ведь не в том, хорош или плох «Тангейзер». Как будто если он плох, можно с ним делать что угодно. Я бы сказал, что коллизия даже не в том, что новосибирский митрополит стал возмущаться по поводу спектакля. Главных историй, по-моему, две. Во-первых, сама технология оскорбления чувств верующих, которая становится общественным фактом ровно в тот момент, когда находится некоторый энтузиаст — неважно, кто это, митрополит ли новосибирский или активист Энтео, или ведущий Киселев, может, человек, совсем не имеющий отношения к церкви, — который начинает убеждать свою аудиторию в том, что «вас тут оскорбили, на вас бычат, что вы сидите, надо предъявить ответку». Здесь вновь первичен настрой, желание оскорбиться. Повод, который для этого находят, абсолютно ситуативен. Случится ли это массовое оскорбление чувств верующих или не случится, во многом зависит от уже не имеющих отношения к церкви технологий, которые запускаются в центрах управления государственными медиа.

Вспомните историю, как какой-то энтузиаст хотел завести на Собчак уголовное дело за то, что она для фотосессии переоделась в облачение священника. Не случилось же массового оскорбления, почему-то общественность не обиделась. Почему? Потому что ее долго не уговаривали обидеться. Где-то на самой ранней стадии процесса кто-то прикрутил рычажок, и Мамонтов, Киселев, Соловьев и все остальные раззадоривать эту обиду не стали. А с «Тангейзером» случилось. Почему случилось? Это длинная история. Понятно, что «накат» на сферу искусства и на театр в частности шел уже к тому моменту около года. Если посмотреть передачи того же Киселева, было видно, как для них вдруг это стало генеральной постоянной темой. Давайте, мол, мы найдем еще один спектакль, где происходят непотребства. Режиссер Богомолов, режиссер Серебряников, режиссер такой, режиссер сякой — все как-то недотягивает немного. И тут вдруг, бабах, подарок судьбы! «Тангейзер», наконец-то, выглядит достаточно убедительно, и эту кампанию можно раздуть. Вот это коллизия номер один. Коллизия номер два, к которой опять же церковь не имеет никакого отношения, — это собственно Минкульт и Мединский. Они впервые за всю новую историю конфликтов вокруг культуры включили жесткий административный рычаг. Суд Кулибина оправдал, плакат из спектакля убрали, извинения принесли, а все равно. Мы все равно возьмем и снимем спектакль из репертуара и директора уволим, просто чтобы другим неповадно было. Это, очевидно, показательная порка, которая зачем-то была нужна Минкульту.

Парадокс в том, что опять же я про позицию церкви в целом и даже отдельных ее представителей ничего путного сказать не могу, да и ничего плохого сказать не могу. Я не очень понимаю вообще, какова эта позиция, и нет инструментов для того, чтобы ее измерить. С одной стороны есть митрополит. Не знаю, насколько он самостоятелен в своих решениях, потому что он внезапно оказался частью огромной организованной государством кампании. С другой стороны, есть Кураев, который приезжает на митинг в защиту «Тангейзера». С третьей стороны, есть собственно митинг в защиту «Тангейзера», на который выходят тысячи людей, — для Новосибирска беспрецедентный случай. Даже на самом пике болотных протестов впятеро меньше людей выходило. Здесь же город встал на уши. Абсолютно уверен, что это не была толпа, состоящая только из креаклов или хипстеров и либеральной общественности. Это слишком большая для города толпа, либеральных модников в Новосибирске раз в двадцать меньше. Уверен, там были и люди воцерковленные в том числе. С еще одной стороны, когда происходит молитвенное стояние против «Тангейзера», на него выходят полторы калеки, и явно, что даже с помощью административного ресурса больше этого согнать не удалось.

Сопоставив все факты, склоняюсь к выводу, что вся история с «Тангейзером» случилась не из-за церкви и не из-за оскорбленных чувств. Это просто какая-то политическая и медийная «разводка», организованная скорее в кулуарах Кремля или на Старой Площади. То, что отдельные иерархи оказались в ней инструментами, это печально, но пройдет.

Государству важно было сделать из церкви некое пугало для либеральной общественности и по каждому случаю создавать этот искусственный конструкт, что есть какая-то страшная церковь, которая едина в своем мнении и хочет вам всем, дорогие ребята, откусить голову. Некоторые из объектов этого запугивания, конечно, «покупаются» на это. Для людей же, которые находятся внутри Церкви, наверное, очень часто это обидно, иногда даже странно, потому что они живут в другом измерении и ничего не знают о том, что они, оказывается, решительно осуждают, например, тот же «Тангейзер».

Разгон вечеринки «Серебряного Дождя»

Эта история неприятная. Неприятна она не только самим фактом вторжения агрессивно настроенной толпы на чужой праздник, но и тем, что, конечно, в тот момент сразу всем казалось, что это часть некой тенденции. Опять же у меня нет барометра, чтобы замерять настроение внутри церкви, но действительно, судя по всему, есть какой-то слой людей, которому очень нравится идея, что надо просто пойти и всем накостылять. Отец Дмитрий Смирнов на этот запрос делает политическое предложение, скажем так. Он как бы говорит, ребята, вы хотите всем накостылять, вот я могу. Но даже из этого делать выводы о том, что вся церковь стала такой или иной, невозможно. Конечно, никто не вышел в церковной среде и не накостылял отцу Дмитрию Смирнову. Но для меня само существование того же «Правмира» — это уже контрдействие всему этому безобразию. И хорошо, что никто не дал физический отпор Дмитрию Смирнову, потому что не стоит бороться с подобными явлениями такими методами. Разумные, понятные мне голоса в церкви все-таки звучат, я их слышу. И для меня это вполне контрпример.

Архитектурные вопросы, храм в Торфянке и монумент Владимиру

Честно скажу, про Торфянику ничего не понимаю, очень мало читал. Вся эта история с храмами шаговой доступности, с активистами Кирилла Фролова разворачивалась у меня рядом с домом на локальном уровне. Между Проспектом Вернадского и Ленинским есть скверик между сталинскими домами, какие-то детские площадки. Этот скверик попал под раздачу Кирилла Фролова, его ребята начали туда приходить, воткнули крест, поставили закладной камень с таким посылом, что здесь будет храм. Все это немедленно переросло в адскую войну с местными жителями, которые совершенно не звали туда ряженых казаков и прочих. Они просто привыкли пользоваться этим сквериком именно в виде детской площадки и места для гуляния. Если надо в храм, в случае необходимости они могут дотопать до Смотровой на Воробьевы Горы. Годами так жили, и ничего.

Так вот, там буквально каждые выходные в течение нескольких месяцев было так: с одной стороны прибегают эти казаки и пытаются начать… Но что они пытаются начать? Ничего, потому что они не строители, у них нет бульдозеров, фундамент они заложить не могут. Они пытаются что-то там огородить. С другой стороны, выбегают местные жители и начинают казаков гонять. Вот такая традиционная программа выходного дня. Потом все рассосалось само собой. В Торфянке, похоже, другая история, потому что там явно не только ряженые казаки, там все дальше зашло. Это не просто инициатива одиозных активистов, и градус противостояния там был не в пример больше.

С точки зрения московской архитектурной политики стоило бы определиться, что мы признаем общественной ценностью. Это проблема для Москвы в целом еще даже до программы строительства храмов. При Лужкове, допустим, любое пустое незастроенное пространство — не важно что это, площадь, сквер или место, из которого открывается вид на достопримечательное здание, — не признавалось общественной ценностью, а признавалось, наоборот, недоработкой, которую необходимо исправить. Последние лет семь—восемь, кажется, эта парадигма менялась, а теперь она изменилась до такой степени, что даже решили открыть людям красоту, которая до этого никого не интересовала. Уже в этом сокрыто дикое противоречие.

Но возвращаясь к ситуации с храмами… На самом деле, нет ответа на вопрос — и власть боится его артикулировать до конца, — что является большей общественной ценностью — церковь или парк, торговый центр или детская площадка, новые квадратные метры жилья или просто сквер, чтобы деревья росли. Решения принимаются ситуативно в зависимости от тысяч разных факторов. Что с программой «200 храмов», что с памятником князю Владимиру — это все ужасно непоследовательно. Видимо, есть заинтересованные участники, которые хотят что-то построить, но в итоге почему-то не строится или не достраивается до конца. Дело в том, что сказав «а», мэрия не может сказать «б», ей не хватает на это политической воли, ясности или осознанности того, что она делает. Именно в вопросах градостроительства образовался вакуум на ценностном уровне. История с Торфянкой — это история про то, что есть люди, которым очень надо воткнуть тут храм, а есть местные жители, которые даже не столько против храма, они — за парк, потому что привыкли, что здесь деревья растут.

Я резко выступал против возведения памятника Владимиру на Смотровой площадке просто потому, что мне она нравится как есть. Очень хорошо из истории знаю, что все попытки там что-нибудь построить заканчивались ничем. Это либо замирало на стадии предварительного проектирования, либо падало вниз, сползало по склону. Жалко было бы испортить хорошее место, чтобы потом это все закончилось ничем. Но как только ты говоришь вслух, ребята, давайте оставим все как есть, хорошая смотровая площадка, красивая, прекрасный вид на Москву, туристы приезжают, — тут же выбегает Кирилл Фролов и начинает орать, что ты против православия, что ты — сатанист, кощунник и нанят не иначе как силами Запада, чтобы разрушить российскую государственность и так далее. В этот момент ты начинаешь свирепеть, потому что ничего такого не имел в виду даже приблизительно. На тебя пытаются навешать каких-то собак, которые к тебе не имеют никакого отношения. Противостояние, о котором мы говорим, начинается именно в этот момент. Тот образ церкви, к которой ты действительно плохо относишься, в этом случае и начинает появляться. Хотя никакой церкви-то и нет, есть один сумасшедший и пара десятков людей, которые за ним бегают.

Апология Сталина

Пару слов в защиту патриарха, потому что после фотографии с пингвинами о нем ничего плохого, конечно, нельзя сказать, это наш человек! Эти кадры, где он бродит одинокий по берегу среди толпы пингвинов… У меня растаяло сердце, очень ему завидую. Так вот, от высказывания вскользь о том, что «были и положительные моменты в сталинскую пору» до того, чтобы признавать Сталина святым — есть некоторая дистанция.

На мой вкус, и этого высказывания допускать не стоило. У церкви, по счастью, даже при всех последних консервативных завихрениях до последнего времени сохранилась довольно последовательная и цельная позиция по части Сталина: Сталин для церкви, если я правильно понимаю, — это Бутовский полигон прежде всего и все, что из этого вытекает. Это человек, который мученически умертвил десятки тысяч служителей церкви, а потом — уже все остальное. И это правильная позиция. Размеры того ужаса, который находится на первом плане, таковы, что до «потом» добираться не очень хочется и уж тем более в присутствии Путина в 2015 году.

Кто я такой, чтобы советовать патриарху? Но говорить ему этого не стоило бы. Никто за язык не тянул, что было блистательно доказано в случае с Крымом и Украиной. Все-таки не 37-й год, нет никакого единодушного хора, в который обязательно нужно вливаться, или тебе голову отрежут. Нет. Есть возможность воспользоваться законным правом промолчать.

От редакции: в обзор церковных скандалов 2015-го не вошли темы авторства книги «Несвятые святые» и укрепления власти «серого кардинала» от церкви В. Легойды, потому что события эти узко специфические и мутные. Если вы считаете, что какой-то скандал мы обошли вниманием, напишите об этом в комментариях.

Бог оставил и не слышит нас

Тим Стэнли

К прискорбию, мой отец умер в прошлом году. Он находился в хосписе с декабря, страдая от поздней стадии смертельной раковой опухоли. Наша последняя разумная беседа была о вопросах веры. Отец сказал, что к нему приходил семейный священник, и что они помолись вместе. Отец, который по большому счету атеист, сказал, что чувствует себя обманутым. Почему? Потому что его молитва ничего не изменила. Он просил об исцелении, и Бог не ответил.

Самый сложный вопрос, который может поставить перед собой христианин: почему Бог не помогает нам, когда мы нуждаемся в Нем больше всего? Даже Иисус на кресте возопил: «Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?». Могу представить, как прямо сейчас этим вопросам задаются жители Сирии, пока их города бомбят, а детей убивают. Или в Южной Америке, где жуткий вирус Зика ведет счет своим жертвам. Вопрос не только сложен сам по себе, нам также следует быть осторожным с формулировками ответа. Нельзя смотреть свысока на людей, которые сами смотрят в лицо смерти. Они претерпевают нечто такое, чего мы не способны понять даже отдаленно.

Я сказал отцу, что понимаю его сомнения. Есть великая строчка в пьесе Питера Барнса, в которой персонаж, уверенный в том, что является реинкарнацией Иисуса, объясняет, как пришел к этому заключению. Дело в том, что каждый раз во время молитвы он понимал, что разговаривает сам с собой. Отец посмеялся над этим: его чувство юмора всегда было довольно мрачным.

Однако, сказал я, иногда мы полагаем, что Бог не обращается к нам, хотя на самом деле, Он общается с нами постоянно. Бог не исцелил моего отца — люди болеют и умирают, в этом печальном факте состоит цикл нашей жизни. Но, я верю, Бог направил к нему священника, который произнес слова утешения. Он направил к нему врачей и сестер, которые помогли облегчить боль. Он направил друзей, с которым можно разделить воспоминания и которым можно сказать последнее прощай. И Бог направил к нему Своего Собственного Сына Иисуса. Какую бы боль ни испытывал отец, Иисус страдал, тоже страдал во время распятия. Мы, христиане, также верим в то, что Он предложил нам жизнь после смерти. Другими словами, словами простого верующего, Он подарил нам надежду. Я сказал тогда отцу: «Думаю, Бог все-таки отвечает на наши молитвы, просто мы не всегда слышим, поскольку редко слушаем. Подозреваю, что отец не верил в Бога, но, надеюсь, мои слова принесли ему утешение.

Вскоре после беседы мой отец провалился в кому и спустя несколько дней умер. Я был с ним в два часа ночи, когда он сделал свой предсмертный вдох. Надеюсь, отец слышал мои последние молитвы о нем, тогда он знал, что никогда не был одинок.

Юбилей

Андрей Кураев

Кочетковцы знают, что в православном мире их гуруистскую секточку не любят. Но Юра Кочетков был иподиаконом ректора Ленинградской семинарии архиепископа Кирилла. В начале 90-х владыка Кирилл создал при своем ОВЦС подотдел по катехизации, куда привлек Кочеткова и Копировского.

С избранием патриарха Кирилла у кочетковцев появился весьма значимый покровитель. Чтобы не потерять его благорасположения, они сдали в архив свою патентованную христианско-интеллигентскую совесть. Кочетков, Копировский, их сайт и «братства», ни их газета ни словечка не промолвили по поводу революции в нравственном богословии, которую патриарх устроил в 2012 году в связи с арестом «Пусси-Райот».

Себя они позиционируют как движение христианской интеллигенции. На их знаменах написаны слова о свободе и творчестве. Но это не более, чем слова. Ни одно высказывание официального Чаплина, не говоря уже о патриархе, не вызвало их несогласия. Кочетковцы явили пример абсолютного сервилизма.

Свежий пример:

«В поле действия положительных потенциалов», газета «Кифа»

1 февраля исполняется семь лет со дня интронизации патриарха Кирилла. Сейчас разные издания будут, наверное, пытаться подвести итоги этого семилетия — кто-то апологетически, кто-то критически; нам же хотелось бы взглянуть на эти годы с точки зрения тех возможностей, которые они дали церкви. То, что они есть, — прежде всего заслуга патриарха.

1. Миссия и катехизация

За прошедшие семь лет слово «миссия» не только было реабилитировано — были предприняты усилия и по практическому возрождению православной миссии. После восьмилетнего перерыва (с 2002 по 2010 год) снова начали регулярно собираться Миссионерские съезды, были приняты документы «Об организации миссионерской работы в Русской Православной Церкви», «О современной внешней миссии Русской Православной Церкви», организованы многочисленные курсы епархиальных миссионеров. Катехизация (пусть и очень урезанная) стала за это время восприниматься как нечто должное.

2. Внутрицерковная дискуссия

Еще в 2004 году патриарх Кирилл тогда митрополит Смоленский и Калининградский) говорил в своем интервью нашей газете: «Для того, чтобы двигаться вперед, нам нужно осмысление проблем не только на уровне синода или архиерейского собора. Важно, чтобы весь народ Божий принимал участие в подготовке этих решений». Семь лет назад началось создание Межсоборного присутствия — совещательного органа, состоящего из архиереев, клириков и мирян, задачей которого является «предварительное изучение вопросов, рассматриваемых поместным и архиерейским соборами, а также подготовка проектов решений по этим вопросам».

3. Общинная жизнь

В своем докладе на епархиальном собрании г. Москвы 23 декабря 2014 года патриарх коснулся вопросов общинной жизни: «Господь возжелал, чтобы мы достигали спасения не в одиночку, но сообща в общине Его последователей. Сам факт создания Церкви является Божественным указанием на то, что вне этого общения нет спасения... На приходах должна быть правильно поставлена работа по приобщению к общине тех, кто только-только входит в храм. Для этого мы сейчас располагаем двумя важными инструментами. Во-первых, это предкрещальная катехизация, а, во-вторых, так называемое приходское консультирование».

Пока что усилия по строительству общинной жизни можно увидеть нечасто; но зато они в нормальном случае могут быть «выведены из-под подозрения».

4. Повышение качества высшего богословского образования

На первом же заседании Синода после интронизации патриарха Кирилла, 31 марта 2009 г., по его инициативе было принято решение о создании Общецерковной аспирантуры и докторантуры. Все последние годы предпринимаются усилия для государственной аккредитации духовных вузов.

5. Разукрупнение епархий

Это одно из наиболее пререкаемых новшеств. Формально приведение епархий к разумному «человеческому» размеру — это исполнение решения Поместного собора 1917–1918 гг. и дальнейшее преодоление тяжелого советского наследия, когда и так большие епархии насильственно укрупняли. Однако оказалось, что эта мера очень зависима от конкретных исполнителей и приводит к цели (более личностным отношениям между архиереем, священниками и мирянами) только в том случае, если сам епископ настроен именно на это.

6. Трезвенная оценка истории репрессий

На фоне оживившихся попыток реабилитировать сталинизм и советские репрессии церковь все эти годы призывала к трезвенному, а значит, покаянному взгляду на темные страницы недавней истории. Лейтмотивом этих выступлений был призыв к преодолению беспамятства (достаточно вспомнить, как в сентябре 2015 года патриарх после посещения музейно-мемориального комплекса «Норильская Голгофа» пожелал, чтобы больше никогда не произошло «всенародного беспамятства и богоотступничества в масштабах целого народа»).

7. Стремление к миру и диалогу в церкви

В условиях, когда многие люди легкомысленно и безответственно относятся к возможному разрушению отношений между странами и народами и даже между различными течениями в церкви, все эти годы патриарх тихо и иногда неприметным образом старался удерживать церковь от раскола. Пока что это получалось, хотя (как можно предположить) ценой тяжелых компромиссов.

Самое печальное, что есть люди (в церкви они или вне церкви – Бог весть), которые именно всем перечисленным нами «точкам роста» и противостоят, а если и хвалят патриарха сквозь зубы, то за что угодно, только не за это. Конечно, никто сегодня не скажет, что выступает против просвещения, соборности или личностности в церковном общении. Но в своей жизни многие противостоят именно этому.

Комментарии по обозначенным пунктам:

1. За прошедшие семь лет слово «миссия» было скомпрометировано как никогда. Священники и миссионеры запуганы. Многие ушли из СМИ и социальных сетей. Слово «миссия» стало синонимом «военно-патриотического воспитания молодежи». Дети и молодые люди — объектом фотографирования для отчетов. Реальная миссия придушена ее имитацией.

При этом скандалы, сопровождающие данный понтификат, весьма затрудняют реальную миссионерскую работу. Ее скорее приходится строить по декамероновскому принципу «несмотря на…».

2. Внутрицерковная дискуссия. Постоянное давление на «Правмир», запрет на общение с прессой игумену Петру Мещеринову и протоиерею Георгию Митрофанову, изгнание проф. Зубова (даже из алтарников храма, где он пономарил 25 лет), увольнения: архимандрита Сергия Говоруна, меня, Чапнина, протоирея Вс. Чаплина...

Это все поощрение к внутрицерковной дискуссии?

А самим кочетковцам не пришлось ли расстаться с доцентом своего института Карацюбой после ее выступлений в защиту «пусек»?

Дискуссии нонче можно вести, только если предварительно отползти на безопасное расстояния от эпицентра власти…

Особенно впечатляет панегирик межсоборному присутствию именно в те дни, когда должен был бы иметь место пленум этого собрания. Поначалу именно эти пленумы предшествовали архиерейским соборам. На этот раз обошлись без этой формальности.

3. Общинная жизнь. Даже в приведенной цитате из патриарха видны ее разрешенные границы: «На приходах должна быть правильно поставлена работа по приобщению к общине тех, кто только-только входит в храм». То есть мирянам дозволяется катехизировать других мирян. Об общинном самоконтроле своей собственной жизни и речи нет. Нет реальных приходских собраний, нет финансовых отчетов и контроля над денежными потоками в церкви. Это все равно что заводское самоуправление свести к выпуску стенгазеты сотрудниками заводского буфета. А умножение числа епископов гарантированно морозит ростки общинной жизни и самостоятельности в городских приходах.

4. «Усилия для государственной аккредитации духовных вузов», то есть ломка традиции ради болонский стандартов была предпринята против воли Ученых советов Академий. Плюсы незаметны. Путаница налицо. Из учебных планов вымываются церковно-богословские дисциплины. В частности, за эти годы в МДАиС в три раза сокращены часы на миссиологию.

А госаккредитации все нет... Как и внятного ответа на вопрос: а зачем она вообще нужна. Нет, епископам она нужна, чтобы перестать тратить деньги на семинарии. Это понятно. Но зачем церкви быть столь зависимой от государства в столь деликатном вопросе?

Идея с аспирантурой была хороша, но это уже давно не любимая игрушка патриарха. По замыслу, напомню, именно там должны были выращиваться епископы. Но епархии стали дробить — и в итоге толпа ПТУ-шников обзавелась панагиями. Да и, говорят, в самой аспирантуре защищаются диссертации, лишь принесенные туда со стороны, а не тех, кто очно учится в ней.

А бурный всплеск сысоевцев и энтеобразных — это тоже успехи «богословского образования»?

5. Дробление епархий. Вновь скажу: общинная жизнь не выдерживает соседства с большими начальниками. Не по характеру оных, а по сути. Для епископа городской приход с крупной общиной есть источник крупных доходов, в который он ставит настоятелем или себя или своего клеврета. И никакая «демократия» ему тут не нужна. Да и по сути: патриарх строит вертикаль власти, давящую на приходы.

6. «Трезвенная оценка истории репрессий». Предыдущий патриарх не говорил комплиментов сталинскому периоду. А вот патриарх Кирилл постоянно говорит, что идеал этого периода есть «социальная справедливость». И, конечно, итоговая оценка т. Сталина оказывается позитивно-взвешенной: «Успехи того или иного государственного руководителя, который стоял у истоков возрождения и модернизации страны, нельзя подвергать сомнению, даже если этот руководитель отмечен злодействами. Нужно уметь различать духов. И там, где проявлялись воля, сила, интеллект, политическая решимость, — мы говорим: «да, несомненные успехи», как и в случае с победой в Великой Отечественной войне. А там, где были кровь, несправедливость, страдания, мы говорим, что это неприемлемо для нас, людей XXI века. Мы себя не отождествляем с этими кровавыми страницами. Мы отдаем эти исторические персонажи на суд Божий».

Ранее «кровавые страницы в истории Церкви» назывались «мученическими страницами». И церковь (даже растолстевшая в мирные годы) именно с ними себя отождествляла и ими себя оправдывала. И что толку в эпизодическом осуждении репрессий, если в целом все равно ставится большой плюс.

Про бурный ренессанс «православных сталинистов» именно во время нынешнего понтификата я уж молчу.

7. «Стремление к миру» есть у любого человека, оказавшегося «на горе»: к миру, фиксирующему статус кво. Не было в мире большего миротворца, чем Гитлер после захвата Польши и Франции.

Но бывает мир живой — учитывающий разнообразие мнений и интересов, мир диалога. А бывает мир цементированный, в котором нет диалога, а есть только спускание приказов от вершины к подножию. Все в пассиве, все терпят, все молчат. И это тоже мир. Но без диалога. С каждым годом правления святейшего патриарха Кирилла (многая ему лета!) возможности внутрицерковного диалога лишь сужались.

Но что кочетковцам до этих деталей. Им важен лишь шкурный эгоизм их секточки. Цена их «интеллигентности» взвешена и найдена легкой. Заметим, что эта их публикация стала первой в череде подобных текстов юбилейно-хвалебного жанра. Их будет много в этом году: 7-летие патриаршества, 70-летия со дня рождения.... Но отметим, что кочетковцы тут отметились первыми. Молодцы! Не забудьте получить конфетку!

Не я выбирал эти точки в качестве маркеров Их выбрали авторы панегирика. Я бы искал удачи патриарха Кирилла в иных местах.

Путин против Шварценеггера

Татарстанские школьники выбрали нравственный идеал

Наталия Васильева, «Вечерняя Казань»

Татарстанские школьники определились со своими нравственными идеалами — это Иисус Христос, Владимир Путин и Гарри Поттер. Замыкают пятерку эталонов Арнольд Шварценеггер и Александр Суворов. Вот такой фантастический диапазон нравственных ориентиров вмещают души современных детей, поделился результатами исследования среди учащихся митрополит Казанский и Татарстанский Феофан на рождественских парламентских встречах, которые проходят в эти дни в Совете Федерации. Доклад владыки вызвал у сенаторов растерянные улыбки.

В своем выступлении на заседании секции «Воспитание и образование: духовно-нравственные аспекты», где 26 января обсуждались принятые в конце 2014 года «Основы государственной культурной политики», митрополит Феофан отметил, что документ этот безусловно нужный, поскольку в последние годы в нашем обществе шла «деградация культурного и образовательного уровня», но…

— Мы много красиво рассуждаем, принимаем документы очень толковые, но проблемы есть. Особенно на местах... — сказал митрополит. И аккуратно перешел к «родному» Татарстану. Напомним, его высокопреосвященство Феофан возглавил Татарстанскую митрополию в июле 2015 года. — Вот Татарстан — тоже непростой регион. С одной стороны, инновационно продвинутый, экономически твердо стоящий на ногах регион. С другой, это регион, где уживаются две основные религии: православие и ислам. Совсем недавно для многих неожиданностью стал указ президента Татарстана, в котором говорится о необходимости основать исламскую академию в Болгаре и параллельно восстановить собор Казанской Божией Матери на месте обретения ее иконы — в самом центре Казани. Затраты примерно равноценные. И это совершенно замечательное явление!

Однако лидера православного духовенства в Татарстане тревожат процессы в области образования и особенно в сфере нравственного воспитания.

— Мы провели исследования среди школьников в одном из районов Татарстана (в Лаишевском районе. — «ВК»). У 12 процентов опрошенных нами ребят слабо выражено чувство ответственности за судьбу Отечества. У 90 процентов отсутствует желание действовать для улучшения ситуации в России. А у 76 процентов не сформирован гражданский патриотизм. Вдумайтесь в эти цифры! — обратился митрополит к удрученным сенаторам и общественникам.

Кроме того, по словам главы Татарстанской митрополии, 64% опрошенных школьников замечают лишь отрицательные моменты в развитии России. Это обусловлено тем, что ребенок ориентируется на внутрисемейное родительское мнение о судьбе страны и податлив влиянию СМИ, которые «в значительной степени проповедуют приоритет материальных благ и отрицают духовно-нравственные ценности».

Для наглядности и подтверждения своей мысли о культурной и образовательной деградации владыка привел результаты другого любопытного исследования среди татарстанских школьников. Оказывается, детям предложили выбрать в качестве нравственного идеала пять известных личностей из предложенных десяти. И расположить эталоны в порядке убывания. На выбор учащимся были представлены святые, простые смертные и выдуманные герои: Иисус Христос, Пресвятая Богородица, святой Великий князь Александр Невский, русский полководец Александр Суворов, французский император Наполеон Бонапарт, преподобный Сергий Радонежский, Владимир Путин, царь Иван Грозный, американский актер Арнольд Шварценеггер, литературный и киноперсонаж Гарри Поттер.

— И вот вам идеалы наших детей, — заинтриговал митрополит Феофан участников парламентских чтений. — Полководца Суворова в качестве идеала выбрали 14,5 процента опрошенных нами ребят в общеобразовательных школах и 56 процентов — в воскресных. Богородицу — 14,5 и 76 соответственно, Христа — 29 и 92, Александра Невского — 13 и 52, Сергия Радонежского — 4,5 и 66, Путина — 24 процента детей в обычных школах и примерно столько же в воскресных, Шварценеггера — 19 и 0 соответственно, Поттера — 19 и 0. Я вижу у некоторых улыбки и растерянность, — окинул взором сенаторов Феофан. — Но это реальные факты, это научный срез. И это повод задуматься, как расставлены приоритеты у детей. Почему, например, Поттера знают лучше, чем Радонежского? А ведь с преподобным связано духовное собирание русского народа, Куликово поле.

По данным исследователей в рясах, ученики светских общеобразовательных школ выстроили своих кумиров в рейтинге так: на первом месте — Христос, за ним следует Путин, далее — Поттер, Шварценеггер, Суворов с Богородицей и Невский.

Жаль, что священники не включили в свой опросник героев русских сказок вроде трех богатырей или харизматичных и добрых спортсменов, от которых фанатеет детвора, например, чемпиона мира по боксу Николая Валуева. Тогда, возможно, Шварценеггер и Поттер сидели бы на скамейке запасных.

Зона

Диссидент Щипкова о суевериях на советской зоне

Татьяна Щипкова

В 1980 году христианская диссидентка Татьяна Щипкова на три года отправилась в лагерь в Хабаровском крае. Она подробно описала, чем жила тогда женская зона. Щипкова описывала, что лагерь был поражен лесбиянством, а тяга зечек к вере оборачивалась страшными суевериями и сатанизмом.

Татьяна Щипкова в 1970-е годы стала активисткой христианского кружка, который окормлял известный православный священник-диссидент Дмитрий Дудко (отсидел восемь лет в ГУЛАГе за сотрудничество с немцами на оккупированных территориях). В 1979 году на одной из молельных квартир их кружок был схвачен КГБ, лишь двоих верующих осудили по политическим статьям, шестерых — по уголовным. Щипкова оказала сопротивление оперативникам (ударила одного из них), за это она была осуждена на 3 года лагеря общего режима. Пересылка по этапу из Москвы в Хабаровский край заняла больше двух месяцев.

Щипкова в 2011 году в издательстве «Индрик» выпустила книгу «Женский портрет в тюремном интерьере. Записки православной», в которой описала и свою диссидентскую деятельность, и пребывание в лагере (хотя сама книга была написана еще в 1987 году). Татьяна Щипкова — мать нынешнего пресс-секретаря РПЦ Александра Щипкова, который тоже в 1970-е состоял в православном диссидентском кружке, но смог избежать преследования. Мы публикуем отрывок из ее книги, посвященных сексуальным отношениям и суевериям в советском женском лагере.

До ареста я опасалась насмешек и издевательств над моей верой со стороны уголовных женщин, но ничего подобного на меня не обрушилось. Общее отношение зеков к верующим, скорее, положительное: уважение и сочувствие, смешанное с некоторой опаской — а вдруг этот человек обладает какой-нибудь таинственной силой? Есть там и воинствующие безбожники, и злобные насмешники, но общественное мнение обычно на стороне верующего, и хулителю разгуляться не дадут.

Основу женской зоны составляют женщины из самых низких слоев общества: они приносят с собой свои смутные воспоминания о вере бабушек, смешанные с суевериями и новыми легендами («в Библии все в точности сказано — и про телевидение, и про атомную бомбу, и что в каком веке будет»). Униженные до последней крайности, люди жаждут веры, но некому рассказывать, нечем напитать жажду.

Свято место пусто не бывает: в зоне его заполняет черная мистика. В новосибирской пересылке я в первый раз увидела игру в «принцессу». Игра происходит ночью. Десять-двенадцать девушек встают вокруг стола, на котором лежит «принцесса». Они поют рифмованные заклинания-обращения к сатане, прося помочь им поднять «принцессу» как можно выше. Каждая из них держит пальцы сжатыми в кулак, один палец вытянут и подсунут под лежащую. С последним словом все делают общее усилие, и «принцесса» подлетает вверх на пальцах. Тут главное поймать ее, чтобы не расшиблась.

В зоне популярно гадание на книге, но не так, как это многие делают, раскрывая книгу наугад, а насаживая книгу на палку, длинный нож или карандаш. Книга висит свободно; зечка, обращаясь к духу, договаривается: «Если да — кувыркнешься один раз, если нет — два» — и начинает задавать вопросы. Книжка вертится вокруг стержня с такой скоростью, что только страницы шелестят. Я не поверила, заподозрила мошенничество, взялась сама за конец стержня — крутится! Не только никакого усилия не делаю, но и удержать не могу — как с блюдечком, когда занимаются спиритизмом.

Однажды вечером две девицы, играя таким образом, чрезмерно увлеклись. Они больше часа беседовали с нечистой силой, приглашая черта прийти к ним, кокетничали с ним, расспрашивали, как он выглядит, при этом хохотали неудержимо, как от щекотки. Среди ночи одна из них меня разбудила: она не могла заснуть от ужаса, ее трясло (ее в самом деле била такая дрожь, что она с трудом выговаривала слова), она просила меня сделать что-нибудь. Я спросила ее, была ли она когда-нибудь в церкви — нет, никогда не была; видела ли она в книгах старинную картинку — женщина сидит, на голове покрывало, на руках ребенка держит, вокруг головы золотой круг. Да, она помнит, она понимает, о какой картинке я говорю. Я посоветовала ей лечь, закрыть глаза, вызвать в памяти этот образ, сосредоточиться на нем и повторять: «помоги мне». На другой день она сказала, что теперь знает, кого просить, когда очень плохо.

Бесконечны рассказы о снах, толкование снов продолжается иногда часами, по зонам ходят какие-то отрывки из гадальных книг. И в самом деле — свидетельствую, что сны там снятся не такие, как на воле. Часто, очень часто мне снились там сны, которые так и просились быть истолкованными, сны «со значением», не банальные. Когда в 1981 году сыну разрешили приехать в Горное на свидание со мной, мы проговорили двое суток. Я пересказывала свои сны и позже, уже в Ленинграде, он уговаривал меня записать их. Но что-то останавливает меня.

Сейчас зона вспоминается как черная низина, полная миазмов особого рода. Близость темных сил ощущается всеми женщинами, многие утверждают, что видели или слышали сверхъестественное (всегда, конечно, бесовское), многие рады погадать или поворожить, хотя в целом культура ворожбы утрачена. Фольклорные формы общения с темными силами забыты, что само по себе не вызывало бы у меня сожалений, если бы при этом не путались все представления. «Мать, ты молитвы знаешь? Напиши хоть одну, посильнее, чтоб от нее эта гадина Люська ослепла или оглохла». Но таких молитв у меня просили раза три за все три года, а настоящих им написала многие десятки.

Тоже не обходилось без курьезных вопросов: «А где ее держать, чтобы лучше подействовала? Под рубашкой?» Я шла на хитрость: «Под рубашкой у тебя ее зашмонают, лучше всего в голове». — «Как это?» — «А наизусть выучи». Без восторга, но учили: оттуда не зашмонают.

Встречались и такие, что знали «Отче наш» и просили меня написать им 90-й псалом («Живый в помощи Вышнего»), до сих пор называемый в народе «Живые помощи» и до сих пор не забытый. Когда я попала в тюрьму, я не знала этот псалом наизусть и очень горевала, что не успела выучить его до ареста. В первой же этапке я встретила женщину которая, узнав, что я верующая, отвела меня в уголок и показала мне православный охранительный пояс — это длинная черная лента, какие делают у нас для продажи в церкви, с написанным на ней полностью 90-м псалмом. Я поспешила переписать его и выучить.

На религиозные темы женщины говорят охотно, но для большинства все религиозное — что-то вроде гадательного, вроде ворожбы: от креста и молитвы ждут магического действия. Поэтому, видимо, столь большим спросом пользуются изделия зоновских самодельных промыслов: разнообразные крестики (пластмассовые, капроновые, металлические); каким-то чудом попавшие в зону и передаваемые при освобождении остающимся образки: носовые платки («марочки») с крестами, куполами, иногда с изображениями Спасителя или Богородицы, если художник поискуснее, — хотя тут же рядом может оказаться и портрет какой-нибудь красотки, и блатной афоризм.

Невежество ужасающее, утрачены азбучные понятия. К Церкви отношение почтительное, но не все помнят, чья это Церковь, не все могут назвать имя Христово. Впрочем на воле то же самое. Помнят, что есть церковные праздники и что в праздник нельзя стирать и шить: на меня обижались, если я забывала кого-то предупредить о празднике: «Ты меня в грех ввела». Но что это за праздник, что, собственно, празднуется, этого они не знали и не очень-то интересовались: «Птица гнезда не вьет, девица косы не плетет» — вот в чем праздник Благовещения.

Однако у многих религиозное чувство проявлялось как чувство вины и страха: «А тебе написать молитву?» — «А что мне молитвы писать? Я пропащая, Бог меня не простит, вон я что наделала». Многие спрашивают о заповедях (очень многие): что именно Бог запрещает и все ли у всех запрещено красть. «Ведь Бог, наверное, только у людей запретил красть, а у государства, небось, можно, оно само бессовестное, всех грабит».

У некоторых страх столь силен, что он не пускает их приблизиться мыслью к богу: они боятся даже говорить о нем, как будто боятся привлечь к себе его внимание. Но при всем этом — при почти полном забвении всего относящегося к вере, при безнадежном невежестве, при этой плачевной погруженности в чернуху и грубые суеверия, а вернее, под всем этим живет и бьется чистый родник. Со сколь многими достаточно было поговорить подольше — и прояснялись глаза, другими становились лица. Да, ненадолго, но кто из нас способен всегда пребывать на высоте своей веры? И они втягиваются в свое вязкое болото, как мы, на воле, — в свое.

Первая заповедь

Константин Паустовский

На каждый день недели у нашего законоучителя, соборного протоиерея Трегубова, были рясы разного цвета. Серая, синяя, лиловая, черная, коричневая, зеленая и, наконец, кремовая чесучовая. По цвету рясы можно было определить, какой сегодня день — вторник или суббота.

Как только Трегубов появился у нас в третьем классе, он тотчас уничтожил вековые традиции в преподавании Закона Божьего. Обыкновенно по этому предмету гимназисты во всех гимназиях получали пятерки. Объяснялось это, очевидно, тем, что законоучители по обязанности своей должны были проявлять человеколюбие и старались не огорчать гимназистов. А может быть, и тем, что и законоучители и гимназисты не относились к этому предмету всерьез.

Трегубов одним ударом разрушил наше пренебрежение к Закону Божьему.

— Алтухов,— сказал он,— прочти первую заповедь.

— «Аз есмь Господь Бог твой да не будет тебе Бози инии разве мене!» — выпалил Алтухов и усмехнулся. Придраться к этому ответу было невозможно.

— Садись! — сказал Трегубов и поставил Алтухову единицу.— Боримович, теперь ты прочти первую заповедь.

Боримович, бледнея, прочел первую заповедь так же правильно, как Алтухов, и тоже получил единицу.

Трегубов вызывал всех по алфавиту. Все читали первую заповедь правильно, и всем Трегубов, злорадно улыбаясь, ставил единицы. Мы ничего не понимали. Весь журнал от А до Щ украсился единицами. Это грозило великими бедами.

Окончив ставить единицы, Трегубов разгладил надушенными руками бороду и произнес:

— Пренебрежительно относитесь к знакам препинания. За это и понесли заслуженную кару. Невнимательны к божественным текстам и легкомысленны, как ягнята. После речения «Аз есмь Господь Бог твой» стоит запятая. Что это означает? Это означает, что в месте сем следует сделать короткую остановку, иначе говоря, паузу, дабы выделить значительность последующего утверждения. А вы сыплете священные слова одним духом, как горох об стенку. Срам!

Он говорил тихо, глядя на нас узкими презрительными глазами. Золотой значок академика поблескивал на его шелковой рясе.

До Трегубова законоучителем у нас был протоиерей Златоверховников, дряхлый, шепелявый и глухой. С тем было проще. Можно было нести любую галиматью, но требовалось только говорить быстро и монотонно. От этого Златоверховников на второй-третьей минуте начинал дремать, а потом и совсем засыпал. Тогда мы могли заниматься чем угодно, лишь бы не разбудить престарелого иерея.

На задних партах играли в железку и жарили на спичках копченых маленьких рыбок. На передних зачитывались «Приключениями знаменитого американского сыщика Ника Картера».

Иерей посапывал, а класс тихо веселился, пока наконец минуты за две до звонка не надо было будить Златоверховникова. Для этого роняли на пол связку книг или весь класс по команде чихал.

После Златоверховникова Трегубов явился к нам, как карающий бог Саваоф. Он и вправду был похож на бога Саваофа с церковного купола — огромный, с широкой бородой и гневными бровями.

Трегубова боялись не только гимназисты, но и учителя. Он был монархистом, членом Государственного совета и гонителем свободомыслия. Он стоял на равной ноге с киевским митрополитом и приводил в полное безгласие захудалых сельских батюшек, когда они являлись к нему получать разнос за недостойные поступки.

Трегубов любил выступать на модных в то время религиозно-философских диспутах. Он говорил гладко и сладко, распространяя запах одеколона.

Мы ненавидели его так же холодно, как он ненавидел нас. Но церковные тексты мы заучивали на всю жизнь.

Мы пользовались любым поводом, чтобы удрать с Закона Божьего. Надежным убежищем в этих случаях были уроки католического «закона». Они шли одновременно с нашими, но в другом классе. Мы пробирались туда и только там чувствовали себя в безопасности. То уже была территория, как бы подчиненная апостолической церкви и римскому папе Льву XIII. Трегубов терял всякую власть на пороге этого обыкновенного пыльного класса. В нем властвовал ксендз-каноник Олендский.

Высокий, тучный, с белой головой, с черными четками на руке, он нисколько не удивлялся, когда в дверях его класса показывался смущенный «российский» гимназист.

— Сбежал? — сурово спрашивал Олендский.

— Нет, пан каноник, я только хотел немного посидеть у вас на уроке.

— Немного посидеть? Ах, лайдак, лайдак! — Олендский начинал трястись от смеха. — Подойди сюда!

Гимназист подходил к Олендскому. Ксендз громко хлопал его табакеркой по голове. Этот жест обозначал отпущение грехов.

— Садись! — говорил после этого Олендский.— Вон туда, в угол, за спину Хоржевского (Хоржевский был очень высокий гимназист, поляк), чтобы тебя не увидели из коридора и не повлекли в геенну огненную. Сиди и читай газету. На!

Олендский вытаскивал из кармана сутаны сложенную вчетверо «Киевскую мысль» и протягивал беглецу.

— Спасибо, пан каноник! — говорил беглец.

— Благодари не меня, а Бога,— отвечал Олендский. — Я только жалкое орудие его рук. Он вывел тебя из дома неволи, как евреев из египетской земли.

Трегубов, конечно, знал, что Олендский прячет нас у себя на уроках. Но перед Олендским даже Трегубов терялся. Добродушный ксендз при встречах с Трегубовым становился изысканно-вежлив и ядовит. Достоинство иерея православной церкви не позволяло Трегубову вступать в пререкания с Олендским. Мы же пользовались этим, сколько могли. В конце концов мы так понаторели в католическом Законе Божьем, что знали его лучше многих поляков.

— Станишевский Тадеуш, — говорил ксендз-каноник, — скажи мне «Магнификат».

Станишевский Тадеуш вставал, поправлял кушак, откашливался, громко глотал слюну, смотрел сначала за окно, потом на потолок и наконец признавался:

— Забыл, пан каноник.

— Забыл? Однако ты не забываешь приходить в костел каждый раз, когда там бывает панна Гжибовская. Садись! Кто знает «Магнификат»? Ну? Кто? О, святая дева над девами, королева апостолов! Что же это такое? Все молчат! Кто знает «Магнификат», пусть подымет руку.

Поляки рук не подымали. Но случалось иногда так, что поднимал руку кто-нибудь из православных, какой-нибудь несчастный беглец от Трегубова.

— Ну, — говорил в изнеможении Олендский, — скажи хоть ты «Магнификат»! И если после этого Бог не покарает их, — ксендз показывал на поляков,— то только из-за своего великого милосердия.

Тогда беглец вставал и говорил без запинки «Магнификат».

— Подойди сюда! — говорил Олендский.

Беглец подходил. Олендский доставал из кармана сутаны горсть конфет, похожих на кофейные зерна, и щедро высыпал их на ладонь беглецу. Потом Олендский нюхал табак, быстро успокаивался и начинал рассказывать любимую свою историю, как он служил в Варшаве панихиду над сердцем Шопена, запаянным в серебряную урну.

После уроков Олендский шел из школы к себе в костельный дом. Он останавливал на улице детей и щелкал их пальцем по лбу. Его хорошо знали в Киеве — высокого ксендза со смеющимися глазами.

Обучение Закону Божьему и соприкосновение с церковными делами было для нас постоянным мучением. Единственное, что мы любили, — это великопостные каникулы. Нас распускали на неделю, чтобы мы могли говеть — исповедоваться и причащаться. Мы выбирали для говенья окраинные церкви — священники этих церквей не очень следили за тем, чтобы говеющий гимназист посещал все великопостные службы.

Почти всегда великопостные каникулы приходились на март, сырой и туманный месяц. Снег уже начинал темнеть. И все чаще можно было увидеть в разрывах туч синее небо недалекой весны.

На голых тополях кричали галки. На Днепре сизыми пятнами проступала на льду талая вода, а на базарах уже продавали веточки вербы с пушистыми «зайчиками».

...Мы мечтали каким-нибудь способом насолить Трегубову. Но Трегубов был неуязвим.

Отомстить ему за все мучения и страхи нам удалось только один раз. Но месть эта была безжалостной.

Когда мы были уже в четвертом классе, мы узнали от старых гимназистов, что Трегубов боится крыс. Мы принесли на урок Трегубова рыжую крысу — пасюка — и выпустили из-под парты в то время, когда Трегубов рассказывал какую-то историю из Нового Завета.

Гимназист Жданович взвизгнул и вскочил на парту.

— Что такое? — грозно спросил Трегубов.

— Крыса, батюшка! — ответил, трясясь, Жданович.

Мы повскакали с мест. Испуганная крыса метнулась под ноги Трегубову. Тогда отец Трегубов с необыкновенной легкостью вскочил на стул и подобрал до колен рясу. Из-под нее появились полосатые штаны и мягкие башмаки с ушками.

Мы начали бросать в крысу книгами. Она завизжала и забегала около классной доски. Отец Трегубов поспешно переступил со стула на стол.

— Двери отомкните! — ревел он со стола протодиаконским басом. — Двери! Выпустите ее в коридор!

Мы делали вид, что боимся крысы, и не хотели открывать дверей. Тогда отец Трегубов закричал так, что звякнули стекла в рамах:

— Платон Федорович! Сюда!

И он с размаху бросил в крысу классным журналом.

Испуганный надзиратель Платон Федорович распахнул дверь. Из-за его спины выглядывал сторож Казимир. Потом появился инспектор Бодянский. Нахмурившись и сдерживая улыбку, он начал командовать изгнанием крысы.

Отец Трегубов не слезал со стола. Он только опустил рясу. Он стоял перед нами, как собственный памятник в два человеческих роста.

Когда крыса была изгнана, Трегубов при помощи Бодянского слез со стола. Дежурный услужливо подал ему журнал, и отец Трегубов, приняв обычный величественный вид, удалился из класса.

Задним числом Трегубов сообразил, что крыса появилась в классе неспроста. Он потребовал дознания. Оно не привело ни к чему. Гимназия ликовала, а инспектор Бодянский говорил:

— Не радуйтесь слабости человеческой! Смотрите лучше за собой. А то я опять замечаю у некоторых господ гимназистов гербы с выломанным вензелем гимназии. Буду за это беспощадно сажать «без обеда».

Мне придется нарушить правильный ход повествования и забежать вперед, чтобы рассказать, как мы наконец избавились от Трегубова.

Это было в восьмом классе.

(...) Как раз в этот день первым уроком в нашем классе был Закон Божий. Трегубов вошел слишком быстро, не так, как всегда, перекрестился на икону и сел к столу.

Дежурный Матусевич вышел и остановился рядом с Трегубовым. Трегубов тяжело смотрел на него и молчал.

— Вчера, в шесть часов утра, на станции Астапово, — сказал Матусевич, стараясь не волноваться и говорить громко, — умер величайший писатель нашей страны, а может быть, и всего мира, Лев Николаевич Толстой.

Громыхнули крышки парт. Весь класс встал. В глубочайшей тишине был слышен цокот копыт — по улице проезжали патрули.

Трегубов наклонился над столом, сжал его края толстыми пальцами и сидел неподвижно.

— Встаньте, отец протоиерей! — очень тихо сказал ему Матусевич.

Трегубов медленно и грузно встал. Шея его налилась кровью. Он стоял, опустив глаза. Прошло несколько минут. Нам они показались часами. Потом все сели бесшумно и медленно. Трегубов взял журнал и пошел из класса. В дверях он остановился и сказал:

— Вы заставили меня почтить память вероотступника, отлученного от церкви. Не будем говорить о том, что он был великим писателем. Я совершил преступление против своего сана и понесу ответ перед Богом и высшими церковными властями. Но с этого дня я уже не преподаватель в вашем классе. Прощайте. И да вразумит вас Господь.

Мы молчали. Трегубов вышел.

На следующий урок Закона Божьего к нам пришел вместо Трегубова молодой священник с лицом поэта Надсона, любитель философии и литературы. Мы сразу же полюбили его за деликатность и молодость, и дружба эта не прерывалась до окончания гимназии.

Послесловие

Издание «Нового православного клуба».

Дизайн: Ольга Семенова.

Мы ищем авторов, соратников, хотели бы услышать ваше мнение об увиденном. Обращайтесь к Михаилу Грозовскому!

эл. почта: mikhail.grozovski@gmail.com

тел. +7-926 011-83-39

Читать газету можно через приложения «ЛитРес», Bookmate, а также в Google Play Книги.